Стихи Принцессы Атех

Шамиль Пею
Стихи Принцессы Атех

Я приложила к груди тёплый хлеб — и он стал холодным. (Так и с твоими словами: они всегда смолкают чуть раньше, чем ты протянешь их мне)...

Пока я праздновала твою смерть, мой любимый, — за моим окном успели вырасти два деревца с плодами в голубой листве. Каждое утро я привязываю к веткам свою сотню сердец, и они приманивают своим шелестом две сотни птиц: так я хочу и не могу излечить своё счастье...

Когда граница синевы моих век и граница вечера сомкнули свои тени, как смыкают пальцы рук, уставшие от длинного дневного труда, я подумала, что хорошо быть ещё более некрасивой; но в каких реках мочить свои корни, если ты родился не от матери, и то, что я некрасива, — знаю лишь я?.. Тогда я взяла ветку цветущего граната и смахнула ею свои мысли, точно это — горсть сухих мотыльков...

Как-то днём, когда я, сидя на террасе, слушала свою ночь, — ко мне подошёл человек и налил в мою ладонь вина. Вино перелилось через край ладони и растеклось по столу: тот человек не знал, что в моей ладони — уже было вино... Так и ты говоришь мне свои слова, не зная моей сердцевины. (Поэтому под моей спальней растут деревья, качающиеся сильнее других)...

Если бы ты стал моей кровью — ты и тогда был бы не ближе ко мне, чем слепой полдень к широко раскрывшей глаза полночи: ведь мы — только сгустки тепла с извечной синевой в тёмных как корабельная смола глазах...

Вечером, гладя рукой узоры, испещрившие ковёр, я спросила себя: так ли красив мой голос снаружи, как красив он внутри меня? И — не нашла, что ответить... (Видимо небо слишком сильно прижалось грудью к земле. Так плотно, как дети прижимают к груди пойманного для внезапной игры голубя с перебитыми крыльями...)

В жаркие дни середины лета, когда память кружит над ещё живым, — я чувствую белый запах остановившегося времени... Тогда дороги — сами льнут к моим ногам (дороги, ведущие от одного улья к другому; ведь сердце — улей, полный попробованного кем-то мёда; потому-то мужчины всегда ходят, нося за пазухой потемневшие от пота и страха ножи)... В такие дни — цветы умирают чужой смертью, точно своей собственной, а женщины — умываются теплом своих ладоней, точно парным молоком, и тратят свои жизни быстрее обычного... В такие дни я молюсь всеми своими сердцами. (Молюсь о тишине!..)

Иногда гнев, точно потный зверь, бросается на меня и вгрызается в живот... В такие минуты я прошу: "Отец мой, отпусти мне ещё немного души!.." Тогда где-то далеко, в степи, умирает путник или ящерица, ведь каждый человек живёт, точно нащупывая свою судьбу среди вороха чужих, настолько привыкнув к Любви, что перестаёт её замечать...

Я смотрела, как рыба в водах пруда точит о мои туфли свой позолоченный взгляд, и моё левое сердце плакало, а правое — не знало, что ему делать... Так я поняла, что весна — всегда наступает для меня дважды (ведь есть младенцы, сосущие материнскую грудь из любви к молоку, а есть те, кто любит — саму мать)... Тогда я сняла изрезанные взглядами рыбы туфли и оставила их лежать на берегу, точно это — два выпитых яйца...

В те далёкие, сросшиеся ночами дни, я была волной и умоляла о береге, ничего не зная о вкусе завтрашнего вина... Ступни человека, научившего меня этому вкусу, — прикасались к земле, точно к телу женщины, а на телах женщин он растил сады, тяжёлые от птиц... Каждое утро из его сердца вырастала свежая трава, и я пропалывала её сухими от любви пальцами...

Когда он умер — его зарыли не в землю, а прямо в небо, положив на глаза черепки той посуды, из которой он пил и ел, пока не потерял свои желания...

У него был отец, но не было матери. (Отцу пришлось выкармливать его молодым вином, так что, когда он вырос, его правое ухо не знало о том — что слышит левое, левое же — всегда слышало Имена Бога...) От этого его жизнь становилась то длиннее на недели, то короче на года; так что сейчас, когда его нет со мной, я иногда встречаю его нетронутые временем дни, собираю их и делаю ожерелья, шуршащие при ходьбе... Так я трачу тепло своего тела...

Однажды я увидела играющего ребёнка. Он то вынимал зёрнышки из граната, то вкладывал их обратно, стараясь заполнить пустые ячейки... (У взрослых людей — это называется словом "любовь"...)

Когда я впервые встретила свою мать — её слезы напоминали по форме — полынь, а по вкусу — пот птицы, прилетевшей из-за моря... Она не всегда была моей матерью... Хотя я и знала об этом — это никогда не мешало мне быть её отражённой тьмой... Когда моё тело достигло своего полдня, её тело — вошло в свою полночь. На этом тёмном фоне отчётливо проступили все узоры её древнего гнева. Тогда я набрала горсть изюма, похожего на старый янтарь, и положила его ей в рот: ведь материнские узоры — были точь-в-точь похожи на узоры моего тихого счастья!..

Я заплела в волосы жар болезни, которой заболею ещё много лет спустя, и хотя мой отец моложе меня — на этот раз он не сумел сохранить себя, и его глаза во второй раз в жизни изменили свой цвет... В первый раз — они изменили цвет в день, когда по расчётам придворных астрологов должно было произойти Двойное затмение Солнца, но, вместо этого, все глаза хазар, равно как и глаза моего отца, — поменяли свой цвет... Бродячий слепой сказал тогда: "Лучше быть плачущей рыбой, чем заботиться о цвете своих глаз", — но мало кто слушал его тогда... А ведь это так просто: когда ты делаешь вдох на своём наречии — это означает, что кто-то сделал выдох на своём...

Морской прилив — не вспоминает об отливе, как любовник не верит иногда сам себе и заглядывает в лицо возлюбленной своей с отвращением и страхом... А сердце — всегда упирается в смерть, мечтая об отдыхе, и я гляжу на усталые цветы мужчин, кусая запястья от тоски, что нельзя перевести дух от жизни раньше, чем того захочет сама жизнь!..

Ночью — тёмные вина светлеют, а в моих ушах появляется по новому завитку... Эти завитки — принимают форму тишины, точно так, как платье, принимающее форму ветра... (А я уже давно расплачиваюсь за радость — своей тишиной. Не знаю — осталось ли у меня её хотя бы на один вдох?!.)

Я чту всех пришедших к этому морю, а особенно чту — всех не пришедших... Мне тягостна повадка неба — никуда не уходить: ведь исчезающее роднит меня с самой собой; и когда в тучах открывается просвет — я знаю, что это не является приглашением...

Как тяжело бывает видеть в зеркале своё лицо, искажённое счастьем до неузнаваемости!..

Иногда — я стыжусь своих мыслей, всегда стыжусь своих слов. И я никогда не стыжусь своего стыда... (Этому научил меня мой возлюбленный, который, умирая, — навсегда назвал по имени все мои прошлые и будущие сердца...) Вот так случилось, что в настоящем мёде — всегда находишь двух-трёх мёртвых пчёл, а в самой праздничной душе — чёрный холодный уголёк совести!..

Я увидела дерево, как люди видят своё сердце: изнутри — внутрь, и сказала ему: стань моим мужем, но не давай мне ни своих соков, ни лоскутов неба, застрявших в твоих ветвях, дабы не отвратилась я от сна, которым является моё тело, созданное по образу и подобию горящей лестницы!..

В каждой случайной встрече — ночевал Бог!.. Встретив этого человека, сидевшего на обочине дороги, положившего рядом с лютней свою душу, точно это — всего лишь ломоть козьего сыра, — мое сердце удивилось любви, словно крылатой рыбе, сидящей на ветвях дерева!.. Хотя был день — человек смог увидеть Луну в низу моего живота и остановить ход птиц над нами. И его младшая душа сказала моей: "Кто живет издалека — всегда рад встрече с тем, кто никуда не уходил..." А его младшее тело сказало моему: "Твои глаза, госпожа, укорачивают жизнь, зато — продлевают смерть!.." Тогда я подарила ему линию сердца со своей ладони, а он подарил мне линию жизни со своей, упав лицом в песок. и я увидела, как в его смерть вошел Бог, чтобы переночевать там...

Я живу у реки по имени Итиль в конце реки Гургена... Я окружила свою душу строительными лесами на протяжении месяцев пути... Я поднимаю глаза, как поднимают упавшего ребенка, и склоняю к земле свой слух, как склоняют спину сборщики трав... Я леплю из слюны и речного песка служанок, которые рассыпаются, едва успев заплести мне в волосы свои восхищенные взгляды... Я хожу по сброшенным на бегу молодым одеждам, шумя сырым серебром ножных браслетов, готовая к своему "сейчас" со всей силой чужого "потом": я — Атех!..

Мне нравится жить с сердцем, полным земли: ведь старше Земли только Небо, а старше Неба — только разрез моих глаз...

Я вынашиваю тишину, как другие женщины — вынашивают плод: обваливаясь внутрь самой себя, слушая одним ухом — другое... Иногда тишина ворочается внутри меня, и моя грудь набухает, и я стряхиваю в полынь капли своего немого молока, и нет никого, кто затмил бы мою древнюю Луну своим молодым Солнцем!..

Однажды, по дороге в Семендер, мне повстречались люди, хоронившие мужчину и уже немолодую женщину. Для него вырыли узкий и прямой ров, для нее — круглую яму. Его — положили на спину, головой на запад, женщину же — закопали лежащей на боку, с поджатыми ногами, так, словно она — в утробе матери... И я поняла, что жизнь мужчины, как и его тело в могиле, всегда устремлена вперед, точно летящая стрела, тогда как жизнь женщины — замкнута сама на себе... (И еще я поняла, что моя жизнь — похожа на стрелу, летящую по кругу...)

Говорят, нет ничего хуже, чем напиться из разбитой и вновь склеенной пиалы. (Так же и с любовью: плохо любить того, чье сердце было однажды разбито!..)

Мне кажется — я не живу, а вижу сон о своем теле: мое тело — жаркий, сладкий тростник, чей танец молодеет за счет глаз, что им любуются (точно маки, любящие соленую воду, но способные дарить засахаренные сны)! И как сердце — всегда медленнее своей любви, так и я всегда опаздываю в свое собственное пробуждение!..

У кого в глазах по голубю — никогда не поймет того, в чьих глазах — по змее, кого осенило море, кто стучится в свои же слова, точно в незнакомую дверь, кто оставил свою душу лежать на обочине среди сожженных солнцем трав и птичьего помета!..

(У тебя в глазах — по голубю: ты никогда не поймешь меня!..)

Как вино спускается к хлебу (круг за кругом) — с твоего сердца на мое слетает птица и клюет его зерна... Она знает, что любовь — это ножны, в которых ничего нет... Но она не знает, что ножнами — тоже можно убить...

Я много слышала о земле: говорят, что здесь в изголовье всегда кладут мертвых ласточек, что мутная, голодная вода реки Итиль, на берегах которой хазарские женщины полощут свои усталые взгляды, — всегда течет по кругу, что душам с неудачно подобранным именем — приходится разрастаться не вширь, а — вглубь, подобно ногтю, вросшему в мясо, что истинная ненависть, подобно Солнцу, — не отбрасывает тени, а то место на теле, куда пришелся удар отца или матери, — не будет гореть в аду...

Я так много слышала о земле, что уже с первого слова могу отличить правду от истины!..

Мое тело — как еще не окрепший дождь... Я сжимаю в руке свое имя, (камень среди прочих камней)... В моих глазах — прохлада и зной узоров, оставленных мне матерью и отцом, прошедших мимо моей жизни, как это делает ветер, покачивающий своими розовыми подкрылками... Выжженная земля чернеет вдалеке: это — мое будущее... Если посмотреть под ноги — можно разглядеть настоящее. Мое настоящее — это узкий веревочный мост над рекой, текущей в ущелье, где я — стою и смотрю вниз, на спины снующих подо мной птиц (птицы же — смотрят на спины снующих в воде рыб)... Мое тело — как еще не окрепший дождь... Если бы не мое имя, которое я сжимаю в руке (камень среди прочих камней) — меня бы унес первый же ветер, проходящий мимо, покачивающий своими сонными подкрылками...

Что-то подобное саду синеет вдали: это — мое будущее...

Сухими, как воловьи лепешки, ночами я слежу за движущейся над степью сверкающей Рыбиной Мироздания и стук моего сердца — слышен на много ночей вперед. (Так стучит борт лодки о выступающий из моря обломок скалы: не по своей воле!..)

Я — создана силой Немоты этой Рыбины. Я умею молчать на двенадцати языках. Дерево моего одиночества — плодоносит круглый год. Я — Атех!..

Моя жизнь — точно необкуренная трубка: я все еще не обжила себя; поэтому птицы моей любви — всегда разбивают грудь о камни моей же ненависти!.. (Зато как прекрасно засыпать с глазами чернее мыслей о мести и — просыпаться с глазами светлыми, точно — сама месть!..)

Есть люди, удивляющиеся привычке некоторых птиц находить в себе, каждое утро, новую, незнакомую душу. Мне же — кажется удивительной привычка людей всю свою жизнь таскать внутри одну и ту же потрепанную ветрами и потрескавшуюся от времени душу, точно это — сокровище из сокровищ!.. Я уже давно перестала понимать людей...

Глубже закрытых глаз — только могилы рыб!.. Закрыв глаза — я слушаю свою кровь, точно судно, слушающее шорох песка на морском дне... Иногда я обманываю свое тело, притворяясь счастливой, и тело начинает танцевать, ликуя каждым своим изгибом, как ликует лоно паруса, наполняемое зеленым, горьким ветром! Иногда — мое тело обманывает — меня, и я чувствую, что привязана к нему миллионами золотых узелков...

Правда же обо мне — проста: я — усталый выдох Бога в конце его дня трудов!..

Я подолгу смотрю на еще не остывшие угли жертвенных костров и по наклону собственного лба догадываюсь о своем восхищении!.. Сегодня утром мой любовник, подвешенный над водой в железной клетке, — наглотался долгой, горькой воды, оброс плавниками и перестал растить свое сердце: ему удалось увидеть своими глазами, что есть много разновидностей света и только один вид тьмы... Пришедшие сообщить мне об этом — заметив наклон моего лба — догадались о моем восхищении... Восхищение — следует за мной, словно тень!..

Тот, кто думает, что может полюбить чью-то душу — не знает, куда растет его собственная тень: ведь любить можно лишь то, что можно пожалеть, то есть — тело... Чужой душой можно лишь украсить свои одежды, или же бросить ее, подобно мотыльку, в сосуд с молоком, чтобы проснувшаяся жалость напомнила о том, что одно и то же тело нельзя полюбить дважды...

Мы сидим и играем в ногах Неба, опираясь на собственный смех, подобно птицам, опирающимся на гладь воздуха гладью своих крыльев... Когда я касаюсь твоих потрескавшихся от поздней нежности губ — звезды мигают не так часто, а молоко в моей груди — ворочается, как птенец в тесноте яйца... Ты — точно высокая трава, загородившая море, и я раздвигаю твое тело руками, точно траву, и вижу, что душа твоя — сшита на вырост...

Темная туча, взошедшая над стенами Семендера, вплыла в мою сердцевину и украсила ее ирисами страха, и вырастила хлеба печали, и, сама же, — сжала их серпами молний... Сидя высоко над морем, под тканью, сотканной тревогой ласточек, я понимаю, что моя любовь — не переживет моего же сердца, сердце же мое — легче зернышка граната!.. Но я знаю: когда великий, созданный страстью и страхом Семендер упадет (легко, подобно реснице), как упадет, ресницей, все царство Хазар, — гранатовая роща — все так же будет играть тенью своих ветвей на лице лежащей под деревьями женщины, чей разрез глаз — старше самого Неба!..

Я жду тебя в саду синем и теплом... Моя кожа — едва слышна... В моем ожидании можно потеряться, точно в степи...

(с) Шамиль Пею

http://www.ark.ru/