Афоризмы Франсуа де Ларошфуко — часть первая

Цитата сообщения Иван_Победоносов

Франсуа де Ларошфуко (1613-1680) — французский политический деятель, автор знаменитых философских афоризмов, принадлежал к древнему французскому роду Ларошфуко.

Ларошфуко является автором большого количества афоризмов. Все его афоризмы входят в специальные сборники под названием "Максимы". Основной афоризм Ларошфуко: "Наши добродетели — это чаще всего искусно переряженные пороки". В своих афоризмах автор часто указывает на пороки Людей своего круга. Ещё одним важным трудом Франсуа де Ларошфуко являются его "Мемуары". Кстати историю о подвесках королевы из романа "Три мушкетера", Александр Дюма взял из "Мемуаров" Ларошфуко.

Представляю вашему вниманию лучшие афоризмы Франсуа де Ларошфуко. В связи с тем что афоризмов очень много я разделил их на несколько частей. Советую всем прочитать его афоризмы.





Любовь одна, но подделок под нее — тысячи.

Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел.

У большинства людей любовь к справедливости  — это просто боязнь подвергнуться несправедливости.

Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым.

Тому, кто не доверяет себе, разумнее всего молчать.

Милосердие сильных мира сего чаще всего лишь хитрая политика, цель которой — завоевать любовь народа.

Поистине необычайными достоинствами обладает тот, кто сумел заслужить похвалу своих завистников.

Громкое имя не возвеличивает, а лишь унижает того, кто не умеет носить его с честью.

Ум всегда в дураках у сердца.

Умен не тот, кого случай делает умным, а тот, кто понимает, что такое ум, умеет его распознать и любуется им.

Предательства совершаются чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера.

Мы ничего не раздаем с такой щедростью, как советы.

Не будь у нас недостатков, нам было бы не так приятно подмечать их у ближних.

Наши прихоти куда причудливее прихотей судьбы.

Ни один льстец не льстит так искусно, как себялюбие.

Сколько ни сделано открытий в стране себялюбия, там еще осталось вдоволь неисследованных земель.

Ни один хитрец не сравнится в хитрости с самолюбием.

Кто слишком усерден в малом, тот обычно становится неспособным к великому.

Невозмутимость мудрецов — это всего лишь умение скрывать свои чувства в глубине сердца.

У нас не хватает силы характера, чтобы покорно следовать всем велениям рассудка.

Наше самолюбие больше страдает, когда порицают наши вкусы, чем когда осуждают наши взгляды.

Люди делают добро часто лишь для того, чтобы обрести возможность безнаказанно творить зло.

Долговечность наших страстей не более зависит от нас, чем долговечность жизни.

Страсть часто превращает умного человека в глупца, но не менее часто наделяет дураков у мои.

Уму не под силу долго разыгрывать роль сердца.

Не всякий человек, познавший глубины своего ума, познал глубины своего сердца.

Что может быть сокрушительнее для нашего самодовольства, чем ясное понимание того, что сегодня мы порицаем вещи, которые еще вчера одобряли.

Чтобы упрочить свое положение в свете, люди старательно делают вид что оно уже упрочено.

В человеческом сердце происходит непрерывная смена страстей, и угасание одной из них почти всегда означает торжество другой.

Страсти — это единственные ораторы, доводы которых всегда убедительны;
их искусство рождено как бы самой природой и зиждется на непреложных
законах. Поэтому человек бесхитростный, но увлеченный страстью, может
убедить скорее, чем красноречивый, но равнодушный.

Примирение с врагами говорит лишь об усталости от борьбы, о боязни поражения и о желании занять более выгодную позицию.

Наши страсти часто являются порождением других страстей, прямо им
противоположных: скупость порой ведет к расточительности, а расточительность
- к скупости; люди нередко стойки по слабости характера и отважны из
трусости.

Мы обещаем соразмерно нашим расчетам, а выполняем обещанное соразмерно нашим опасениям.

Люди обычно называют дружбой совместное времяпрепровождение, взаимную
помощь в делах, обмен услугами  — одним словом, такие отношения, где
себялюбие надеется что-нибудь выгадать.

Как бы мы ни старались скрыть наши страсти под личиной благочестия и
добродетели, они всегда проглядывают сквозь этот покров.

Дальновидный человек должен определить место для каждого из своих
желаний и затем осуществлять их по порядку. Наша жадность часто нарушает
этот порядок и заставляет нас преследовать одновременно такое множество
целей, что в погоне за пустяками мы упускаем существенное.

Хотя все считают милосердие добродетелью, оно порождено иногда
тщеславием, нередко ленью, часто страхом, а почти всегда — и тем, и другим,
и третьим.

Чем сильнее мы любим женщину, тем больше склонны ее ненавидеть.

Умеренность — это боязнь зависти или презрения, которые становятся
уделом всякого, кто ослеплен своим счастьем; это суетное хвастовство мощью
ума; наконец, умеренность людей, достигших вершин удачи,  — это желание
казаться выше своей судьбы.

Гордость свойственна всем людям; разница лишь в том, как и когда они ее проявляют.

Достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда
она враждебна.

Люди часто похваляются самыми преступными страстями, но в зависти,
страсти робкой и стыдливой, никто не смеет признаться.

Ревность до некоторой степени разумна и справедлива, ибо она хочет
сохранить нам наше достояние или то, что мы считаем таковым, между тем как
зависть слепо негодует на то, что какое-то достояние есть и у наших ближних.

Если мы решим никогда не обманывать других, они то и дело будут обманывать нас.

Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой.

Мы сопротивляемся нашим страстям не потому, что мы сильны, а потому, что они слабы.

Люди не знали бы удовольствия в жизни, если бы никогда себе не льстили.

Чтобы оправдаться в собственных глазах, мы нередко убеждаем себя, что
не в силах достичь цели; на самом же деле мы не бессильны, а безвольны.

Ревность питается сомнениями; она умирает или переходит в неистовство, как только сомнения превращаются в уверенность.

Гордость всегда возмещает свои убытки и ничего не теряет, даже когда, отказывается от тщеславия.

Если бы нас не одолевала гордость, мы не жаловались бы на гордость других.

Природа, в заботе о нашем счастии, не только разумно устроила opганы
нашего тела, но еще подарила нам гордость,  — видимо, для того, чтобы
избавить нас от печального сознания нашего несовершенства.

Не доброта, а гордость обычно побуждает нас читать наставления людям,
совершившим проступки; мы укоряем их не столько для того, чтобы исправить,
сколько для того, чтобы убедить в нашей собственной непогрешимости.

Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли  — даже роль бескорыстия.

Одних своекорыстие ослепляет, другим открывает глаза.

Хотя судьбы людей очень несхожи, но некоторое равновесие в
распределении благ и несчастий как бы уравнивает их между собой.

Не бывает обстоятельств столь несчастных, чтобы умный человек не мог
извлечь из них какую-нибудь выгоду, но не бывает и столь счастливых, чтобы
безрассудный не мог обратить их против себя.

На каждого человека, как и на каждый поступок, следует смотреть с
определенного расстояния. Иных можно понять, рассматривая их вблизи, другие
же становятся понятными только издали.

Чтобы постичь окружающий нас мир, нужно знать его во всех подробностях,
а так как этих подробностей почти бесчисленное множество, то и знания наши
всегда поверхностны и несовершенны.

Человеку нередко кажется, что он владеет собой, тогда как на самом деле
что-то владеет им; пока разумом он стремится к одной цели, сердце незаметно
увлекает его к другой.

То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием
корыстных желаний и поступков, искусно подобранных судьбой или нашей
собственной хитростью; так, например, порою женщины бывают целомудренны, а
мужчины — доблестны совсем не потому, что им действительно свойственны
целомудрие и доблесть.

В привязанности или равнодушии философов к жизни сказывались
особенности их себялюбия, которые так же нельзя оспаривать, как особенности
вкуса, как склонность к какому-нибудь блюду или цвету.

Нам дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к
окружающему, и мы бываем счастливы, обладая тем, что любим, а не тем, что
другие считают достойным любви.

Человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как это кажется ему самому.

Люди, верящие в свои достоинства, считают долгом быть несчастными, дабы
убедить таким образом и других и себя в том, что судьба еще не воздала им по
заслугам.

Мы способны любить только то, без чего не можем обойтись; таким
образом, жертвуя собственными интересами ради друзей, мы просто следуем
своим вкусам и склонностям. Однако именно эти жертвы делают дружбу подлинной
и совершенной.

Счастье и несчастье человека в такой, же степени зависят от его нрава, как от судьбы.

Искренность — это чистосердечие. Мало кто обладает этим качеством, и
то, что мы принимаем за него, чаще всего просто тонкое притворство, цель
которого — добиться откровенности окружающих.

За отвращением ко лжи нередко кроется затаенное желание придать вес
нашим утверждениям и внушить благоговейное доверие к нашим словам.

Не так благотворна истина, как зловредна ее видимость.

Каких только похвал не возносят благоразумию! Однако оно не способно
уберечь нас даже от ничтожнейших превратностей судьбы.

Изящество для тела — это то же, что здравый смысл для ума.

Трудно дать определение любви; о ней можно лишь сказать, что для души -
это жажда властвовать, для ума — внутреннее сродство, а для тела — скрытое и
утонченное желание обладать, после многих околичностей, тем, что любишь.

Люди не только забывают благодеяния и обиды, но даже склонны ненавидеть
своих благодетелей и прощать обидчиков. Необходимость отблагодарить за добро
и отомстить за зло кажется им рабством, которому они не желают покоряться.

Кто захотел бы определить победу по ее родословной, тот поддался бы,
вероятно, искушению назвать ее, вслед за поэтами, дочерью небес, ибо на
земле ее корней не отыскать. И впрямь, победа — это итог множества деяний,
имеющих целью отнюдь не ее, а частную выгоду тех, кто эти деяния совершает;
вот и получается, что хотя люди, из которых состоит войско, думают лишь о
собственной выгоде и возвышении, тем не менее они завоевывают величайшее
всеобщее благо.

Страстям присущи такая несправедливость и такое своекорыстие, что
доверять им опасно и следует их остерегаться даже тогда, когда они кажутся
вполне разумными.

Чиста и свободна от влияния других страстей только та любовь, которая
таится в глубине нашего сердца и неведома нам самим.

Никакое притворство не поможет долго скрывать любовь, когда она есть, или изображать — когда ее нет

Нет таких людей, которые, перестав любить, не начали бы стыдиться прошедшей любви.

Если судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на вражду, чем на дружбу.

Любовь, подобно огню, не знает покоя: она перестает жить, как только перестает надеяться или бояться.

Любовь прикрывает своим именем самые разнообразные человеческие
отношения, будто бы связанные с нею, хотя на самом деле она участвует в них
не более, чем дож в событиях, происходящих в Венеции.

Мы потому так непостоянны в дружбе, что трудно познать свойства души человека и легко познать свойства его ума.

Мы часто убеждаем себя в том, что действительно любим людей, стоящих
над нами; между тем такая дружба вызвана одним лишь своекорыстием: мы
сближаемся с этими людьми не ради того, что хотели бы им дать, а ради того,
что хотели бы от них получить.

Неправ, тот, кто считает, будто ум и проницательность  — различные
качества. Проницательность — это просто особенная ясность ума, благодаря
которой он добирается до сути вещей, отмечает все, достойное внимания, и
видит невидимое другим. Таким образом, все, приписываемое проницательности,
является лишь следствием необычайной ясности ума.

Своим недоверием мы оправдываем чужой обман.

Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос.

Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой разум.

В повседневной жизни наши недостатки кажутся порою более привлекательными, чем наши достоинства.

Самое большое честолюбие прячется и становится незаметным, как только его притязания наталкиваются на непреодолимые преграды.

Вывести из заблуждения человека, убежденного в собственных
достоинствах, значит оказать ему такую же дурную услугу, какую некогда
оказали тому афинскому безумцу, который считал себя владельцем всех
кораблей, прибывающих в гавань.

Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры.

Громкое имя не возвеличивает, а лишь унижает того, кто не умеет носить его с честью.

Все расхваливают свою доброту, но никто не решается похвалить свой ум.

Учтивость ума заключается в способности думать достойно и утонченно.

Изысканность ума сказывается в умении тонко льстить.

Порою в нашем уме рождаются мысли в форме уже такой отточенной, какую он никогда не смог бы придать им, сколько бы ни ухищрялся.

Люди кокетничают, когда делают вид, будто им чуждо всякое кокетство.

Юность меняет свои вкусы из-за пылкости чувств, а старость сохраняет их неизменными по привычке.

К старости недостатки ума становятся все заметнее, как и недостатки внешности.

Люди безутешны, когда их обманывают враги или предают друзья, но они
нередко испытывают удовольствие, когда обманывают или предают себя сами.

Так же легко обмануть себя и не заметить этого, как трудно обмануть другого и не быть изобличенным.

Притворяясь, будто мы попали в расставленную нам ловушку, мы проявляем
поистине утонченную хитрость, потому что обмануть человека легче всего
тогда, когда он хочет обмануть нас.

Истинно ловкие люди всю жизнь делают вид, что гнушаются хитростью, а на
самом деле они просто приберегают ее для исключительных случаев, обещающих
исключительную выгоду.

Злоупотребление хитростью говорит об ограниченности ума; люди,
пытающиеся прикрыть таким способом свою наготу в одном месте, неизбежно
разоблачают себя в другом.

Какими бы преимуществами природа ни наделила человека, создать из него
героя она может, лишь призвав на помощь судьбу.

Ненависть к людям, попавшим в милость, вызвана жаждой этой самой
милости. Досада на ее отсутствие смягчается и умиротворяется презрением ко
всем, кто ею пользуется; мы отказываем им в уважении, ибо не можем отнять
того, что привлекает к ним уважение всех окружающих.

Как бы ни кичились люди величием своих деяний, последние часто бывают
следствием не великих замыслов, а простой случайности.

Наши поступки словно бы рождаются под счастливой или несчастной
звездой; ей они и обязаны большей частью похвал или порицаний, выпадающих на
их долю.